Солоухин В. - Стихи - (читает автор), (Зап.: 1977г.)
Запись с грампластинки Всесоюзной студии звукозаписи "Мелодия".
- (1) - Дождь в степи.
- (2) - Деревья.
- (3) - Колодец.
- (4) - Из ранней лирики.
- (5) - Я никого на свете не убил.
- (6) - Идут кровопролитные бои.
- (7) - Ястреб.
- (8) - Яблоко.
- (9) - Не прячьтесь от дождя.
- (10) - Солнце.
- (11) - Здравствуйте.
- (12) - Венок сонетов.
Владимир Алексеевич Солоухин (14.06.1924г., село Алепино, Владимирский уезд, Владимирская губ. - 04.04.1997г., г. Москва) - русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».
Иллюстрации:
В.Солоухин
P. S.:
К сожалению, стало общеупотребительным выражение «писатели и поэты», как будто поэт нечто вроде певца, а к писателям имеет весьма отдаленное отношение. Но даже если иной поэт и поёт свои стихи, скажем, под гитару, то он всё-таки сначала пишет их - следовательно; как-никак, а писатель. Каким же образом, по этой тавтологической классификации, определить Владимира Солоухина, пишущего и стихи, и прозу. Вот уж поистине «и писатель, и поэт» в одном лице. Но не будем впадать в узость псевдоопределений. Самое лучшее определение Владимира Солоухина, как любого настоящего творческого человека, это его собственное имя - Владимир Солоухин. При произнесении этого имени у каждого думающего читателя возникает целый круг ассоциаций - и художественных, и общественных, выстраивающийся в неповторимый личностный образ, к которому можно по-разному относиться, но вряд ли можно не относиться никак. Такова притягательная сила индивидуальности, вызывающей активное отношение к себе, в отличие от безликости, рядящейся то в лапти, то в модные туфли на платформе, но остающейся безликостью. А индивидуальность - и босиком индивидуальность. Мое отношение к Солоухину дополнено еще и биографическим опытом. Впервые, я увидел и услышал Солоухина на вечере встречи с поэтами Литинститута в Доме пионеров году в 1947 году. Широкоскулый, поволодимирски окающий, с двумя светящимися внутренней силой васильками из-под белесого чуба, в погонной гимнастёрке, перепоясанной широким многодырчатым ремнём, Солоухин читал стихи так размашисто, с оттягом, как рубят неподдающиеся дрова, наслаждаясь тем, что они не поддаются, и будучи уверенным, что они все-таки расколятся, несмотря на сучья. В отличие от некоторых других поэтов он не заигрывал с аудиторией, а тяжело, напроломно, по-бычьи врубался в ее сознание. Меня тогда поразило, что эта бессентиментальная, плотски наваливающаяся на слушателей интонация не всегда соответствовала содержанию стихов, таких, например, как:
Дуют метели, дуют.
А он от тебя ушел,
И я не спеша колдую
Над детской твоей душой.
Но постепенно я привык к этой интонации, как именно к солоухинской, и даже при чтении его стихов глазами всегда слышу её. Навсегда запомнились исповедальные стихи о мальчике, разорявшем птичьи гнезда, а затем водружавшем на комод белые или крапчатые круглые гробницы убиенных певцов.
Дрожат над ними хрустали,
Ложится пыль густая...
Из них бы птицы быть могли,
А птицы петь бы стали.
Эти стихи были знаменитыми тогда. Но даже и в них Солоухин не допускал слезы, как будто боясь обнаружить в себе хрупкость человеческой жалости. У меня был другой взгляд на поэзию. Мне казалось и кажется, что поэты не должны стесняться жалости, которая лишь при надменной отчужденности жалеющего может быть оскорбительной. Ведь недаром в русских деревнях вместо «я тебя люблю» часто говорили «я тебя жалею». Но не бывает двух одинаковых поэтов, как не бывает двух одинаковых характеров. Поэтому изначальную сущность поэта нужно искать в самом его характере. Мало из поэтов нашел бы в себе решимость так резко сказать о любви, как его сделал однажды Солоухин:
Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не сделала меня.
Когда б она мне солнце с неба стерла,
Что б стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять её за горло
И задушить! И не писать о ней!
Солоухин не принадлежит к характерам, поэтизирующим Трогательность беспомощности. Его многие стихи, сложенные вместе образуют своеобычную, полную могучего самоутверждения оду силе духа, силе природы. Как видно из вышеприведенной цитаты, даже любовь он воспринимает не как источник порой обессиливающей мечтательности, но именно как источник силы, - в противном случае он готов восстать и против любви. Даже в своих как будто анималистских, а на самом деле глубоко очеловеченных стихах «Волки», «Ястреб» Солоухин продолжал откровенную апологию силы характера в противовес слабовольной разжижженности. Такая апология при размытой моральной направленности может быть чревата многими опасностями, но спасительным моральным критерием для поэта явилась любовь к родной земле. Эта любовь была для Солоухина не тем источником силы, который заглушает потайные родники жалости, но источником, возникшим из этих родников. Ступнями, привыкшими к городским асфальтам, но еще не утратившими крестьянскую чуткость, снова почувствовав корни детства, проступавшие сквозь рубчатые следы автомашин, Солоухин написал, может быть, свою лучшую поэтическую книгу, хотя формально она была написана прозой: «Владимирские проселки». Эта книга явилась откровением для своего времени, и не будет преувеличением, если скажу, что она стала родоначальницей нового направления в литературе. В этой книге было именно то исконно русское «люблю», в котором звучит «жалею», я то «жалею», в котором звучит «люблю». Это двуединое отношение к родной земле получило затем своё развитие у Шукшина, Белова, Астафьева, Распутина и многих других. Солоухин не сузился в понимании нужд родной земли ни до этнографии, ни до чисто сельскохозяйственной проблематики, хотя и не чурался этих мотивов. Почвенничество переходит в ограниченность только тогда, когда при заботе о почве, как таковой, забывается судьба духовной почвы народа, имя которой - культура. В своих «Письмах из Русского музея», в повести «Черные доски» Солоухин без фельетонной крикливости, с хозяйским внутренним достоинством поставил вопрос о сохранении культурного наследия народа, не менее важный, чем крестьянская забота о земле-кормилице. К этим его работам с полным правом можно поставить эпиграф Пушкина:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертят.
Но краски чуждые, с летами.
Спадают ветхой чешуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой…
Почвенничество переходит в национализм тогда, когда утрачивает ощущение всего земного шара как общей почвы мировой культуры, состоящей из мозаики неповторимых национальных почв. Пушкин - без русского духа, Лорка - без испанского, Уитмен - баз американского - разве они смогли бы стать частью мирового духа, будучи деревьями только с воздушными корнями ? Не люблю бахвальства словом «русский», но и не уважаю странную застенчивость произносить это слово. Человек, у которого нет национальной гордости, не способен на гордость интернациональную. Неруда ощутил в себе изначальное гудение «Всеобщей песни», поднявшись на вершину перуанской горы Мачу-Пикчу только потому, что немало посбивал своих ботинок на чилийских скалах, говоривших ему столько каждой своей трещинкой. Дар Солоухина увидеть особинку каждого русского полевого или лесного растения и распознать повадку игры в прятки каждого русского гриба, может быть, и позволил ему с такой естественностью понять природу души Шамиля, рожденную совсем иной природой, или переводить прозу болгарки Благи Димитровой о далеком Вьетнаме баз какого-либо признака отчужденности. В любви к родной земле - способность полюбить другую землю. Забота о наследии русской культуры - это не зазнайское бахвальство национальными сокровищами, а жажда протянуть человечеству бывшие черные доски, загнившие возрожденными красками. В этом возрождении - вспомним Пушкина ! - смывание черного налета с времени, да и с самого себя («так исчезают заблужденья с измученной души моей»). Солоухин, как многие люди его поколения, прожил сложную противоречивую жизнь, полную оправдавшихся и неоправдавшихся надежд, побед и заблуждений. Но только муки совести служат неопровержимым доказательством наличия совести, и нет ничего необходимее для поэта, чем самоочищение творчеством. Это и есть истинное возрождение души, о котором писал Пушкин сквозь собственное «и с отвращением читая жизнь мою». В этом-то и есть на саможалость, а подлинный источник силы. Солоухин по характеру явление чисто русское. Однако он не пошел в поэзии по пути внешней «русскости», как некоторые стихотворцы, ничего не признающие кроме собственных подделок под фольклор и вытаскивающие всякие ядрено-мудрёные словечки из Даля. Было неожиданно, что Солоухин, ревнитель русской старины, стал писать верлибром, редким в нашей поэзии. Но это как раз и есть широта русского характера, - от него всегда ожидаешь неожиданностей. Неожиданности могут быть разные -, и некоторые из них иногда меня отчуждали от Солоухина, но затем они снова сменялись иными, удивляюще- радующими неожиданностями. Наши дороги иногда полемически пересекались, но в никогда не утрачивал понимания того, насколько беднее стал бы пейзаж нашей литературы без кряжистого, мощного дерева поэзии и прозы Солоухина с его двужильными корневищами, с его разлапыми ветвями, в которых застряли накрепко схваченные куски нашего русского неба. Солоухин писал о том, что внутри него ежедневный бой, ежедневные баррикады. Что ж, настоящая сила постигается, может быть., именно в борьбе внутренней, а не внешней. Но иногда и пожалеть - только не себя самого ! - эта сила. И не знаю, кто сильнейший внутри Солоухина в этой борьбе, но, может быть, этот сильнейший ни по ту сторону внутренних баррикад, ни по другую, а он - это некто третий, кто незримо возвышается над воюющими сторонами и своим неожиданным, даже для автора воплощением в творчестве даст. Подтверждение того, что талант в развитии - это непрерывный переход из одного качества неожиданностей в другое. Всё остальное пусть голос Солоухина скажет сам с этой пластинки.
- Е. Евтушенко -
- (1) - Дождь в степи.
- (2) - Деревья.
- (3) - Колодец.
- (4) - Из ранней лирики.
- (5) - Я никого на свете не убил.
- (6) - Идут кровопролитные бои.
- (7) - Ястреб.
- (8) - Яблоко.
- (9) - Не прячьтесь от дождя.
- (10) - Солнце.
- (11) - Здравствуйте.
- (12) - Венок сонетов.
Владимир Алексеевич Солоухин (14.06.1924г., село Алепино, Владимирский уезд, Владимирская губ. - 04.04.1997г., г. Москва) - русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».
Иллюстрации:
В.Солоухин
P. S.:
К сожалению, стало общеупотребительным выражение «писатели и поэты», как будто поэт нечто вроде певца, а к писателям имеет весьма отдаленное отношение. Но даже если иной поэт и поёт свои стихи, скажем, под гитару, то он всё-таки сначала пишет их - следовательно; как-никак, а писатель. Каким же образом, по этой тавтологической классификации, определить Владимира Солоухина, пишущего и стихи, и прозу. Вот уж поистине «и писатель, и поэт» в одном лице. Но не будем впадать в узость псевдоопределений. Самое лучшее определение Владимира Солоухина, как любого настоящего творческого человека, это его собственное имя - Владимир Солоухин. При произнесении этого имени у каждого думающего читателя возникает целый круг ассоциаций - и художественных, и общественных, выстраивающийся в неповторимый личностный образ, к которому можно по-разному относиться, но вряд ли можно не относиться никак. Такова притягательная сила индивидуальности, вызывающей активное отношение к себе, в отличие от безликости, рядящейся то в лапти, то в модные туфли на платформе, но остающейся безликостью. А индивидуальность - и босиком индивидуальность. Мое отношение к Солоухину дополнено еще и биографическим опытом. Впервые, я увидел и услышал Солоухина на вечере встречи с поэтами Литинститута в Доме пионеров году в 1947 году. Широкоскулый, поволодимирски окающий, с двумя светящимися внутренней силой васильками из-под белесого чуба, в погонной гимнастёрке, перепоясанной широким многодырчатым ремнём, Солоухин читал стихи так размашисто, с оттягом, как рубят неподдающиеся дрова, наслаждаясь тем, что они не поддаются, и будучи уверенным, что они все-таки расколятся, несмотря на сучья. В отличие от некоторых других поэтов он не заигрывал с аудиторией, а тяжело, напроломно, по-бычьи врубался в ее сознание. Меня тогда поразило, что эта бессентиментальная, плотски наваливающаяся на слушателей интонация не всегда соответствовала содержанию стихов, таких, например, как:
Дуют метели, дуют.
А он от тебя ушел,
И я не спеша колдую
Над детской твоей душой.
Но постепенно я привык к этой интонации, как именно к солоухинской, и даже при чтении его стихов глазами всегда слышу её. Навсегда запомнились исповедальные стихи о мальчике, разорявшем птичьи гнезда, а затем водружавшем на комод белые или крапчатые круглые гробницы убиенных певцов.
Дрожат над ними хрустали,
Ложится пыль густая...
Из них бы птицы быть могли,
А птицы петь бы стали.
Эти стихи были знаменитыми тогда. Но даже и в них Солоухин не допускал слезы, как будто боясь обнаружить в себе хрупкость человеческой жалости. У меня был другой взгляд на поэзию. Мне казалось и кажется, что поэты не должны стесняться жалости, которая лишь при надменной отчужденности жалеющего может быть оскорбительной. Ведь недаром в русских деревнях вместо «я тебя люблю» часто говорили «я тебя жалею». Но не бывает двух одинаковых поэтов, как не бывает двух одинаковых характеров. Поэтому изначальную сущность поэта нужно искать в самом его характере. Мало из поэтов нашел бы в себе решимость так резко сказать о любви, как его сделал однажды Солоухин:
Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не сделала меня.
Когда б она мне солнце с неба стерла,
Что б стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять её за горло
И задушить! И не писать о ней!
Солоухин не принадлежит к характерам, поэтизирующим Трогательность беспомощности. Его многие стихи, сложенные вместе образуют своеобычную, полную могучего самоутверждения оду силе духа, силе природы. Как видно из вышеприведенной цитаты, даже любовь он воспринимает не как источник порой обессиливающей мечтательности, но именно как источник силы, - в противном случае он готов восстать и против любви. Даже в своих как будто анималистских, а на самом деле глубоко очеловеченных стихах «Волки», «Ястреб» Солоухин продолжал откровенную апологию силы характера в противовес слабовольной разжижженности. Такая апология при размытой моральной направленности может быть чревата многими опасностями, но спасительным моральным критерием для поэта явилась любовь к родной земле. Эта любовь была для Солоухина не тем источником силы, который заглушает потайные родники жалости, но источником, возникшим из этих родников. Ступнями, привыкшими к городским асфальтам, но еще не утратившими крестьянскую чуткость, снова почувствовав корни детства, проступавшие сквозь рубчатые следы автомашин, Солоухин написал, может быть, свою лучшую поэтическую книгу, хотя формально она была написана прозой: «Владимирские проселки». Эта книга явилась откровением для своего времени, и не будет преувеличением, если скажу, что она стала родоначальницей нового направления в литературе. В этой книге было именно то исконно русское «люблю», в котором звучит «жалею», я то «жалею», в котором звучит «люблю». Это двуединое отношение к родной земле получило затем своё развитие у Шукшина, Белова, Астафьева, Распутина и многих других. Солоухин не сузился в понимании нужд родной земли ни до этнографии, ни до чисто сельскохозяйственной проблематики, хотя и не чурался этих мотивов. Почвенничество переходит в ограниченность только тогда, когда при заботе о почве, как таковой, забывается судьба духовной почвы народа, имя которой - культура. В своих «Письмах из Русского музея», в повести «Черные доски» Солоухин без фельетонной крикливости, с хозяйским внутренним достоинством поставил вопрос о сохранении культурного наследия народа, не менее важный, чем крестьянская забота о земле-кормилице. К этим его работам с полным правом можно поставить эпиграф Пушкина:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертят.
Но краски чуждые, с летами.
Спадают ветхой чешуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой…
Почвенничество переходит в национализм тогда, когда утрачивает ощущение всего земного шара как общей почвы мировой культуры, состоящей из мозаики неповторимых национальных почв. Пушкин - без русского духа, Лорка - без испанского, Уитмен - баз американского - разве они смогли бы стать частью мирового духа, будучи деревьями только с воздушными корнями ? Не люблю бахвальства словом «русский», но и не уважаю странную застенчивость произносить это слово. Человек, у которого нет национальной гордости, не способен на гордость интернациональную. Неруда ощутил в себе изначальное гудение «Всеобщей песни», поднявшись на вершину перуанской горы Мачу-Пикчу только потому, что немало посбивал своих ботинок на чилийских скалах, говоривших ему столько каждой своей трещинкой. Дар Солоухина увидеть особинку каждого русского полевого или лесного растения и распознать повадку игры в прятки каждого русского гриба, может быть, и позволил ему с такой естественностью понять природу души Шамиля, рожденную совсем иной природой, или переводить прозу болгарки Благи Димитровой о далеком Вьетнаме баз какого-либо признака отчужденности. В любви к родной земле - способность полюбить другую землю. Забота о наследии русской культуры - это не зазнайское бахвальство национальными сокровищами, а жажда протянуть человечеству бывшие черные доски, загнившие возрожденными красками. В этом возрождении - вспомним Пушкина ! - смывание черного налета с времени, да и с самого себя («так исчезают заблужденья с измученной души моей»). Солоухин, как многие люди его поколения, прожил сложную противоречивую жизнь, полную оправдавшихся и неоправдавшихся надежд, побед и заблуждений. Но только муки совести служат неопровержимым доказательством наличия совести, и нет ничего необходимее для поэта, чем самоочищение творчеством. Это и есть истинное возрождение души, о котором писал Пушкин сквозь собственное «и с отвращением читая жизнь мою». В этом-то и есть на саможалость, а подлинный источник силы. Солоухин по характеру явление чисто русское. Однако он не пошел в поэзии по пути внешней «русскости», как некоторые стихотворцы, ничего не признающие кроме собственных подделок под фольклор и вытаскивающие всякие ядрено-мудрёные словечки из Даля. Было неожиданно, что Солоухин, ревнитель русской старины, стал писать верлибром, редким в нашей поэзии. Но это как раз и есть широта русского характера, - от него всегда ожидаешь неожиданностей. Неожиданности могут быть разные -, и некоторые из них иногда меня отчуждали от Солоухина, но затем они снова сменялись иными, удивляюще- радующими неожиданностями. Наши дороги иногда полемически пересекались, но в никогда не утрачивал понимания того, насколько беднее стал бы пейзаж нашей литературы без кряжистого, мощного дерева поэзии и прозы Солоухина с его двужильными корневищами, с его разлапыми ветвями, в которых застряли накрепко схваченные куски нашего русского неба. Солоухин писал о том, что внутри него ежедневный бой, ежедневные баррикады. Что ж, настоящая сила постигается, может быть., именно в борьбе внутренней, а не внешней. Но иногда и пожалеть - только не себя самого ! - эта сила. И не знаю, кто сильнейший внутри Солоухина в этой борьбе, но, может быть, этот сильнейший ни по ту сторону внутренних баррикад, ни по другую, а он - это некто третий, кто незримо возвышается над воюющими сторонами и своим неожиданным, даже для автора воплощением в творчестве даст. Подтверждение того, что талант в развитии - это непрерывный переход из одного качества неожиданностей в другое. Всё остальное пусть голос Солоухина скажет сам с этой пластинки.
- Е. Евтушенко -
 |
 |
 |
 |
|
 |
   |
|
|
|
 |
|
|
|
|
 |
|
|
|
|
