Мандельштам О - Я буду метаться по табору улицы тёмной..(чит. автор)
Осип Мандельштам:
«Я буду метаться по табору улицы темной…»
Я буду метаться по табору улицы тёмной
За веткой черёмухи в чёрной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,
И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.
И только и свету, что в звёздной колючей неправде,
А жизнь проплывёт театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…»
Весна 1925
Б. Морская, 49 Если верить газете «АиФ Петербург», № 47 (484) от 20 ноября 2002 г., то именно в этом доме (Б. Морская, 49, кв. 4), куда Мандельштам привёз свою венчанную жену, Надю Хазину, в 1924-м году, родилась любовь — начался короткий, быстротечный, неоднозначный, по оценкам его свидетелей и комментаторов, роман с Лютиком — Ольгой Александровной Ваксель, о судьбе которой ещё будет рассказано на страницах нашего сайта.
«Две прелестных комнаты, нечто вроде гарсоньерки, — вспоминала эту квартиру Надя. — Одна беда: не было двери… Стопили в голодные годы».
Лютик вошла в жизнь Осипа и Надежды Мандельштам осенью 1924-го, на какие-то полгода. Но до сих пор летят копья и стрелы в стороны приверженцев двух разных взглядов как на место Ольги Ваксель в жизни великого поэта, так и на его биографию в целом.
Кем она была — одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной — если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после её трагического самоубийства сам Осип Мандельштам — в одном из пяти посвящённых ей стихотворений)?
Об этом вряд ли можно сказать с полной определённостью. Не очень многословна и откровенна была Ольга, продиктовав свои воспоминания, не очень расположена была к откровениям и Надежда Мандельштам, оставив в своих мемуарах не слишком лестные упоминания о сопернице.
Печальное стихотворение, не правда ли?
Судя по всему, разрыв произошёл не так давно, ещё свежи и отчётливы приметы любимого лица. Вот такая пронзительная память — в запахах, прикосновениях — она бывает только в первый миг потери, потом всё притупляется, и слова уже другие для описания нужны.
Так вот, первые три строфы — это как раз об этом, когда любое невольное напоминание — мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определённое место и время — и ты мечешься «по табору улицы тёмной»…
Четвёртая строфа, на мой взгляд, — это протест, это взывание к памяти, к тому, что было и чего не отнять. В музыке эту часть я назвала бы каким-нибудь аллегретто, даже, скорее, аллегро. Это когда человек, быстро-быстро, сам себе не веря, но считая, что если рассказать, то всё восстановится, вернётся, пытается в чём-то убедить собеседника, — в данном случае, читателя.
И резкий диссонанс пятой строфы, на выдохе, когда все силы исчерпаны, приходит ясное осознание окончательности потери, и того, что уже некому молвить: «Из табора улицы темной…»
Никогда больше Лютик не услышит стихов в самый момент их рождения, продиктованных… так чем всё-таки — просто увлечением, или любовью другой и единственной?
Палома, февраль 2006 года
http://www.vilavi.ru/pod/030306/030306.shtml
«Я буду метаться по табору улицы темной…»
Я буду метаться по табору улицы тёмной
За веткой черёмухи в чёрной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,
И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.
И только и свету, что в звёздной колючей неправде,
А жизнь проплывёт театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…»
Весна 1925
Б. Морская, 49 Если верить газете «АиФ Петербург», № 47 (484) от 20 ноября 2002 г., то именно в этом доме (Б. Морская, 49, кв. 4), куда Мандельштам привёз свою венчанную жену, Надю Хазину, в 1924-м году, родилась любовь — начался короткий, быстротечный, неоднозначный, по оценкам его свидетелей и комментаторов, роман с Лютиком — Ольгой Александровной Ваксель, о судьбе которой ещё будет рассказано на страницах нашего сайта.
«Две прелестных комнаты, нечто вроде гарсоньерки, — вспоминала эту квартиру Надя. — Одна беда: не было двери… Стопили в голодные годы».
Лютик вошла в жизнь Осипа и Надежды Мандельштам осенью 1924-го, на какие-то полгода. Но до сих пор летят копья и стрелы в стороны приверженцев двух разных взглядов как на место Ольги Ваксель в жизни великого поэта, так и на его биографию в целом.
Кем она была — одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной — если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после её трагического самоубийства сам Осип Мандельштам — в одном из пяти посвящённых ей стихотворений)?
Об этом вряд ли можно сказать с полной определённостью. Не очень многословна и откровенна была Ольга, продиктовав свои воспоминания, не очень расположена была к откровениям и Надежда Мандельштам, оставив в своих мемуарах не слишком лестные упоминания о сопернице.
Печальное стихотворение, не правда ли?
Судя по всему, разрыв произошёл не так давно, ещё свежи и отчётливы приметы любимого лица. Вот такая пронзительная память — в запахах, прикосновениях — она бывает только в первый миг потери, потом всё притупляется, и слова уже другие для описания нужны.
Так вот, первые три строфы — это как раз об этом, когда любое невольное напоминание — мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определённое место и время — и ты мечешься «по табору улицы тёмной»…
Четвёртая строфа, на мой взгляд, — это протест, это взывание к памяти, к тому, что было и чего не отнять. В музыке эту часть я назвала бы каким-нибудь аллегретто, даже, скорее, аллегро. Это когда человек, быстро-быстро, сам себе не веря, но считая, что если рассказать, то всё восстановится, вернётся, пытается в чём-то убедить собеседника, — в данном случае, читателя.
И резкий диссонанс пятой строфы, на выдохе, когда все силы исчерпаны, приходит ясное осознание окончательности потери, и того, что уже некому молвить: «Из табора улицы темной…»
Никогда больше Лютик не услышит стихов в самый момент их рождения, продиктованных… так чем всё-таки — просто увлечением, или любовью другой и единственной?
Палома, февраль 2006 года
http://www.vilavi.ru/pod/030306/030306.shtml
 |
 |
 |
 |
|
 |
   |
|
|
|
 |
|
|
|
|
 |
|
|
|
|
