Радиопередача - Переписка М.Цветаевой и Б.Пастернака (чит. Елена Муратова, Владимир Заманский)
ПАСТЕРНАК - ЦВЕТАЕВОЙ
14 июня 1922 г., Москва
Дорогая Марина Ивановна!
Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю,
умру на заре, на которой из двух» — и был, как чужим, пере-
бит волною подкатывавшего к горлу рыданья, наконец про-
рвавшегося, и когда я перевел свои попытки с этого сти-
хотворенья на «Я расскажу тебе про великий обман», я был так
же точно Вами отброшен, и когда я перенес их на «Версты и
версты и версты и черствый хлеб» — случилось то же самое.
Вы — не ребенок, дорогой, золотой, несравненный мой
поэт, Вы не ребенок и, надеюсь, понимаете, что это в наши
дни и в нашей обстановке означает, при обилии поэтов и
поэтесс, не только тех, о которых ведомо лишь профсоюзу,
при обилии не имажинистов только, но при обилии даже и
неопороченных дарований, подобных имени, осчастливленному
Нашим посвященьем. Простите, простите, простите! Как
могло случиться, что плетясь вместе с Вами следом за
гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду. Как
могло случиться, что слушав и слышав Вас неоднократно, я
оплошал и разминулся с Вашей верстовой Суинберниадой
(если Вы даже его не знаете, моего кумира, — он дошел до
Вас через побочные влиянья, и ему вольно в Вас, родная
Марина Ивановна, как когда-то Байрону было вольно в
Лермонтове, как Якобсену и России вольно в Рильке).
Как странно и глупо кроится жизнь! Месяц назад я мог достать
Вас со ста шагов, и существовали уже «Версты», и была на
свете та книжная лавка в уровень с панелью без порога, куда
сдала меня ленивая волна теплого плоившегося асфальта!
И мне не стыдно признаться в этой своей приверженности
самым скверным порокам обывательства. Книги не
покупаешь потому, что ее можно купить!! Итак простите,
простите. Но как простить мне Вам два Ваших равно
непростительных промаха? Первый. Отчего, идучи со мною
по Плющихе, не сказали мне Вы, слово в слово, следующего.
«Б.Л., мне думается, Вы поэт, а следовательно. Вам почти не
приходится восхищаться современниками. Может быть у
Вас на памяти один такой случай (ранний Маяковский), всё
же остальное, даже и Блок и Ахматова и безукоризненно
изумительный Асеев, только виды душевного довольства,
удовлетворенности, почти что — нравственные оценки-
признанья душевной порядочности, — и только. Я, думается
мне, — тоже поэт, Б.Л., — и знаю по себе, как тяжко то, что
так резко разнятся эти два разряда. Вот, если Вы хотите
пережить такое восхищенье, бурное восхищенье читателя
на миг и почитателя на весь век свой, примите к сведенью,
Борис Леонидович, а также передайте это и друзьям нашим,
Асееву, Ахматовой и тени Блока, что случай восхититься так
выдался на днях; и кстати: не говорите мне таким глупым
голосом, будто это невесть что такое, о приятии одной
книжки Маяковским; Вы, как о бестактности, будете потом
об этом жалеть. Если хотите принять душевную
соленогромовую ванну — прочтите "Версты". Это — версты
поэзии. Говорят, — их написала я».
Другой Ваш промах в том, что Вы сочли меня недостой-
ным Вашей книжки и, зная прекрасно наперед, к чему бы
такое посланье привело, мне своей книжки не послали. Как
странно и глупо кроится жизнь. Как странно и глупо и хо-
рошо.
Теперь благодаря нелепости этой я имею счастье и повод
желать высказаться до конца, и так как такое желанье — не-
удовлетворимо, то я ударюсь удовлетворять его на все лады:
за письмом, если позволите, последует другое, об этой чис-
той, абсолютной, исключающей всякие озвешиванья и сооб-
раженья возможности восторгаться будет говориться и писаться
мною с тою радостью, какой обязывает нас такой акт
избавленья от мерил справедливости. Вам не следует читать
их. Читает их — женщина. Пишет же, плавит и раздувает —
первостепенный и редкий поэт, которому, в этом возвыше-
нии над женственностью, позавидовала бы и Марселина Де-
борд-Вальмор. Счастливая! И как я счастлив за Вас!
Я и сам собираюсь за границу. Непременно захочу Вас
видеть иначе, нежели всегда хотел, — а хотел и всегда, как
хотел бы видеть Ахматову или — (да Вы уже понимаете —
два разряда), — захочу, лишь только смогу польстить себя
надеждой хоть отдаленно заплатить Вам тем же, чем Вы
сегодня меня подарили. Если же Вы согласитесь ответить
мне на это письмо по адресу: Berlin W Fasanenstrasse 41,
Pension Fasaneneck, Herrn Pr. L. Pasternack — мне — Вы до-
ставите мне большую и мало еще заслуженную радость.
И не забудьте сообщить в письме, простили ли Вы меня
или нет: просьба моя об этом — нешуточна и увесиста.
О, теперь я понимаю Илью Григорьевича! Охотно в по-
клонении поменяюсь с ним местом. Может быть, пошлю
на Ваше имя недавно вышедшую «Сестру мою жизнь», ве-
роятно без надписи, и Вы окажетесь единственным совре-
менником, дело которого одушевленнее, живее и неожи-
даннее его самого, ввиду чего белеет только к личностям
обращенный титульный лист, в прочих случаях испещряе-
мый до отказу.
А теперь, как проститься с Вами? Целую Вашу руку.
Потрясенный Вами
Б.Пастернак
14 июня 1922 г., Москва
Дорогая Марина Ивановна!
Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю,
умру на заре, на которой из двух» — и был, как чужим, пере-
бит волною подкатывавшего к горлу рыданья, наконец про-
рвавшегося, и когда я перевел свои попытки с этого сти-
хотворенья на «Я расскажу тебе про великий обман», я был так
же точно Вами отброшен, и когда я перенес их на «Версты и
версты и версты и черствый хлеб» — случилось то же самое.
Вы — не ребенок, дорогой, золотой, несравненный мой
поэт, Вы не ребенок и, надеюсь, понимаете, что это в наши
дни и в нашей обстановке означает, при обилии поэтов и
поэтесс, не только тех, о которых ведомо лишь профсоюзу,
при обилии не имажинистов только, но при обилии даже и
неопороченных дарований, подобных имени, осчастливленному
Нашим посвященьем. Простите, простите, простите! Как
могло случиться, что плетясь вместе с Вами следом за
гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду. Как
могло случиться, что слушав и слышав Вас неоднократно, я
оплошал и разминулся с Вашей верстовой Суинберниадой
(если Вы даже его не знаете, моего кумира, — он дошел до
Вас через побочные влиянья, и ему вольно в Вас, родная
Марина Ивановна, как когда-то Байрону было вольно в
Лермонтове, как Якобсену и России вольно в Рильке).
Как странно и глупо кроится жизнь! Месяц назад я мог достать
Вас со ста шагов, и существовали уже «Версты», и была на
свете та книжная лавка в уровень с панелью без порога, куда
сдала меня ленивая волна теплого плоившегося асфальта!
И мне не стыдно признаться в этой своей приверженности
самым скверным порокам обывательства. Книги не
покупаешь потому, что ее можно купить!! Итак простите,
простите. Но как простить мне Вам два Ваших равно
непростительных промаха? Первый. Отчего, идучи со мною
по Плющихе, не сказали мне Вы, слово в слово, следующего.
«Б.Л., мне думается, Вы поэт, а следовательно. Вам почти не
приходится восхищаться современниками. Может быть у
Вас на памяти один такой случай (ранний Маяковский), всё
же остальное, даже и Блок и Ахматова и безукоризненно
изумительный Асеев, только виды душевного довольства,
удовлетворенности, почти что — нравственные оценки-
признанья душевной порядочности, — и только. Я, думается
мне, — тоже поэт, Б.Л., — и знаю по себе, как тяжко то, что
так резко разнятся эти два разряда. Вот, если Вы хотите
пережить такое восхищенье, бурное восхищенье читателя
на миг и почитателя на весь век свой, примите к сведенью,
Борис Леонидович, а также передайте это и друзьям нашим,
Асееву, Ахматовой и тени Блока, что случай восхититься так
выдался на днях; и кстати: не говорите мне таким глупым
голосом, будто это невесть что такое, о приятии одной
книжки Маяковским; Вы, как о бестактности, будете потом
об этом жалеть. Если хотите принять душевную
соленогромовую ванну — прочтите "Версты". Это — версты
поэзии. Говорят, — их написала я».
Другой Ваш промах в том, что Вы сочли меня недостой-
ным Вашей книжки и, зная прекрасно наперед, к чему бы
такое посланье привело, мне своей книжки не послали. Как
странно и глупо кроится жизнь. Как странно и глупо и хо-
рошо.
Теперь благодаря нелепости этой я имею счастье и повод
желать высказаться до конца, и так как такое желанье — не-
удовлетворимо, то я ударюсь удовлетворять его на все лады:
за письмом, если позволите, последует другое, об этой чис-
той, абсолютной, исключающей всякие озвешиванья и сооб-
раженья возможности восторгаться будет говориться и писаться
мною с тою радостью, какой обязывает нас такой акт
избавленья от мерил справедливости. Вам не следует читать
их. Читает их — женщина. Пишет же, плавит и раздувает —
первостепенный и редкий поэт, которому, в этом возвыше-
нии над женственностью, позавидовала бы и Марселина Де-
борд-Вальмор. Счастливая! И как я счастлив за Вас!
Я и сам собираюсь за границу. Непременно захочу Вас
видеть иначе, нежели всегда хотел, — а хотел и всегда, как
хотел бы видеть Ахматову или — (да Вы уже понимаете —
два разряда), — захочу, лишь только смогу польстить себя
надеждой хоть отдаленно заплатить Вам тем же, чем Вы
сегодня меня подарили. Если же Вы согласитесь ответить
мне на это письмо по адресу: Berlin W Fasanenstrasse 41,
Pension Fasaneneck, Herrn Pr. L. Pasternack — мне — Вы до-
ставите мне большую и мало еще заслуженную радость.
И не забудьте сообщить в письме, простили ли Вы меня
или нет: просьба моя об этом — нешуточна и увесиста.
О, теперь я понимаю Илью Григорьевича! Охотно в по-
клонении поменяюсь с ним местом. Может быть, пошлю
на Ваше имя недавно вышедшую «Сестру мою жизнь», ве-
роятно без надписи, и Вы окажетесь единственным совре-
менником, дело которого одушевленнее, живее и неожи-
даннее его самого, ввиду чего белеет только к личностям
обращенный титульный лист, в прочих случаях испещряе-
мый до отказу.
А теперь, как проститься с Вами? Целую Вашу руку.
Потрясенный Вами
Б.Пастернак
 |
 |
 |
 |
|
 |
   |
|
|
|
 |
|
|
|
|
 |
|
|
|
|
