Пушкин А - Стихи (чит. М.Козаков - записи разных лет)
Александр Сергеевич Пушкин
стихотворения
читает Михаил КОЗАКОВ
Пластинка 1
Записи разных лет
Сторона 1 — 20.50
«В ТЕ ДНИ, КОГДА В САДАХ ЛИЦЕЯ...»
(отрывок из восьмой главы «Евгения Онегина»)
ПЕВЕЦ
КОКЕТКЕ МЕЧТАТЕЛЮ
«ПРОСТИШЬ ЛИ МНЕ РЕВНИВЫЕ МЕЧТЫ...»
ТЫ И ВЫ
ПРИЗНАНИЕ
«НЕТ, Я НЕ ДОРОЖУ МЯТЕЖНЫМ НАСЛАЖДЕНЬЕМ»
ЖЕЛАНИЕ СЛАВЫ
«Я ВАС ЛЮБИЛ: ЛЮБОВЬ ЕЩЕ, БЫТЬ МОЖЕТ...»
«КАКОВ Я ПРЕЖДЕ БЫЛ, ТАКОВ И НЫНЕ Я...»
«НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ ЛЕЖИТ НОЧНАЯ МГЛА...»
«НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА, ПРИ МНЕ…»
«КОГДА В ОБЪЯТИЯ МОИ...»
К ••• («НЕТ, НЕТ, НЕ ДОЛЖЕН Я НЕ СМЕЮ. НЕ МОГУ...»)
«ПОРА, МОЯ ДРУГ, ПОРА!
ПОКОЯ СЕРДЦЕ ПРОСИТ...»
Стороне 2 — 21.40
«ВЕСНА. ВЕСНА. ПОРА ЛЮБВИ...»
«МНЕ ВАС НЕ ЖАЛЬ, ГОДА ВЕСНЫ МОЕЙ...»
НОЧЬ
К А. П. КЕРН
(«Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ...»)
«ШУМИТ КУСТАРНИК— НА УТЕС»
«КАК БЫСТРО В ПОЛЕ, ВКРУГ ОТКРЫТОМ..»
«ЗИМА, ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ В ДЕРЕВНЕ! Я ВСТРЕЧАЮ...»
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
19 ОКТЯБРЯ
("РОНЯЕТ ЛЕС БАГРЯНЫЙ СВОЙ УБОР.-»)
«В ТЕ ДНИ. КОГДА В САДАХ ЛИЦЕЯ…»
(отрывок ив восьмой главы «Евгения Онегина»)
Пластинка 2
Стороне 1 — 22-20
ПОЭТ
СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ НОЧЬЮ ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ
ЗАКЛИНАНИЕ
ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ
ХРИСТОС ВОСКРЕС
«ИНОЙ ИМЕЛ МОЮ АГЛАЮ…»
«СВАТ ИВАН, КАК ЛИТЬ МЫ СТАНЕМ…»
ГУСАР
ЭЛЕГИЯ («БЕЗУМНЫХ ЛЕТ УГАСШЕЕ ВЕСЕЛЬЕ…»)
«БРОЖУ ЛИ Я ВДОЛЬ УЛИЦ ШУМНЫХ…»
ИЗ ПИНДЕМОНТИ
«Я ПАМЯТНИК СЕБЕ ВОЗДВИГ НЕРУКОТВОРНЫЙ…»
Сторона 2 — 23.10
ЗИМНЕЕ УТРО
ТУЧА
КАВКАЗ
ОБВАЛ
AНЧAP
МОНАСТЫРЬ НА КАЗБЕКЕ
«КОГДА ПОРОЙ ВОСПОМИНАНЬЕ…»
ОСЕНЬ (отрывок)
«ЖИЛ НА СВЕТЕ РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ… »
ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ
БЕСЫ
«ДАР НАПРАСНЫЙ, ДАР СЛУЧАЙНЫЙ…»
ПРОРОК
Редактор Н. Кислова
На двух пластинках Этого альбома — пятьдесят два пушкинских стихотворных текста.
Здесь в причудливом, на первый взгляд, произвольном сочетании переплелись все периоды корот¬кой жизни и гениального творчества, «В те дни, когда в садах Лицея» — это Болдино, 1830 год; следом стихотворение, написанное на «полжизни раньше», — лицейский «Певец» («Слыхалиль вы...»); затем — «Кокетке», юг, 1821 год; далее 1818-й, 1823-й, 1828-й, 1826-й… Больше всего, почти половина стихов, записанных на этой пластинке, — все же из Болдинской осени (1830) и двух предшествующих ей лет (возможно, именно Пушкин этого времени наибо¬лее близок артисту-чтецу). Впрочем, хронологический калейдоскоп доказывает также, что не следует уж слишком увлекаться датировками: ведь настоящий поэт пишет стихотворение «всю жизнь» и только заканчивает его в какой-то определенный день; и часто мотив, родившийся в садах Лицея, переписывается и дописывается среди Михайловских рощ или нижегородских степей».
Мотивы, темы, чувства пятидесяти двух стихотворений: здесь разнообразие поражающее, и как ни привыкаем к нему, — все же не привыкнем никогда!
«Весна, весна...» и «Буря мглою...», «Лицейские друзья» и «Рыцарь бедный», «На холмах Грузии» и «...что делать нам в деревне?» Любовь смиренная и неистовая, любовь неразделенная и взаимная, детская и «на закате печальном...». М. Козаков, конечно, старается представить, соединить крайности: пушкинские шедевры, стихи столь же непохожие, сколь единые — трагическое «Заклинание», светлая «вакхическая песнь», озорная «Десятая заповедь», в народном стиле «Сват Иван, как пить мы станем» и — «горний ангелов полет...»
Из двух новых пушкинских пластинок М. Козакова первая — при всей причудливости, взвихренности, ее логики может быть условно названа любовь, пластинка вторая — поэт, пророк.
Понятно, другой мастер художественного слова отобрал бы на месте М. Козакова другие пушкинские стихи, расположил бы их не в том порядке — и был бы прав, если бы оставался постоянно верен Пушкину и себе. Личность исполнителя, актера всегда, таким образом вступает (как ни страшно это звучит) в своеобразное соавторство с гением — и две опасности, как бы две пропасти угрожают «дерзновенному»: одна — это фамильярность, дурная субъективность, подмена и вследствие того «отмена» Пушкина чрезмерной претензией артиста. Другая — не менее опасная крайность — болезнь восторга, при¬митивная коленопреклоненность, стремление к тому самоуничижению, которое по-другому оскорбляет гения, как в первой крайности, — подменяет высокое уважение чувством фальшивым, сторонним; и опять — пушкинского голоса не слышно…
Если же автор, артист верен Пушкину и себе — тогда происходит чудо, большее или меньшее, но чудо: для тысяч слушателей или зрителей открывается неожиданная истина, что они Пушкина… не чита¬ли или «почти не читали»…
Это относится и к таким сверхизвестным стихам, как
«Я помню чудное мгновенье» или «Памятник» (часто читаемым, куда реже понимаемым), и к стихам менее популярным: между прочим, несколько сочине¬ний Пушкина, благодаря искусству М. Козакова, кажется, вообще впервые звучат на пластинке («Кокетке», «мечтателю», «Нет, я не дорожу », «Каков я прежде был», «Шумит кустарник… на утес…», «Как быстро в поле…», «Десятая заповедь», «Христос воскрес», «Иной имел мою Аглаю», «Из Пиндемоити»). Часть этих стихотворений находится в стороне от привычных чтецких, эстрадных тропок; Пушкин столь широк и многообразен, что нередко пугает своих почитателей; тем больше заслуга артиста, который смело устремляется к Пушкину непрочитанному.
Как странно, неправдоподобно, чтобы не был известен самый читаемый, любимейший поэт, если мгновенно раскупаются не только любые издания его сочинений, но и самые «скучные» о нем исследования... И все же он существует, непрочитанный первый поэт; может быть, именно оттого, что первый, оттого, что знал — «слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык». Предсказание сбылось, но услышать, назвать — это ведь только первый этап постижения, необходимое рас¬пространение вширь, за которым обязательно потребуется и вглубь! И тогда приходят годы, когда миллионам читателей, особенно молодым, пора, например, узнать, что существуют краткие, однотомные собрания Пушкина, есть полные десятитомники и, наконец, самое полное, «большое» академическое из¬дание; настает время, когда, встретив пушкинское письмо, прозу или стих по-французски, читатель их не пропустит, но найдет в нужном месте тот перевод или комментарий, который так много откроет. Мы уж не говорим о замечательных черновиках поэта, где видно движение его мысли, а порою — ост¬рые, яркие образы и строки, которые за пределами окончательного текста не оттого, что не совершен¬ны — скорее как раз от большого совершенства, невозможного для печати по цензурным или личным соображениям...
Наконец, неоконченные сочинения, фрагменты стихов, имеющие большую, своеобразную ценность. Именно «неоконченные стихи» и составляют часть текстов, впервые озвученных М. Козаковым. Незавершенность их — это красота драгоценного обломка, прелесть алмаза, пусть и не ставшего бриллиантом…
Пушкинские замыслы, «незримый рой гостей», были столь богаты, что не умещались в годы, отведенные судьбою их создателю. Оставленные строфы будто сохранили горячее прикосновение гения, который отошел «на минуту», но не успел возвратиться…
Порою же — как знать? — поэт, может быть, нарочно не доканчивал стихов; он был большой мастер «вдруг» обрывать рассказ, прекрасно понимая таинственную, притягивающую прелесть отсутствующего финала. В черновике повести «Выстрел», например, в самый напряженный момент (когда Сильвио уезжает, чтобы Отомстить графу-обидчику) Пушкин сначала написал «окончание утеряно», но потом все же сжалился над читателем...
Михаил Козаков один из первых понял целостность, прелесть незавершенных пушкинских стихотво¬рений — и смело поместил их посреди отделанных, напечатанных сочинений.
Так, точным, глубоко продуманным отбором стихотворений Козаков учит своих слушателей читать Пушкина — размышлять над тем, на что он обращает их внимание: легким подчеркиванием, улыбкой, спокойным отсутствием эффекта... Артист учит удивляться. Удивляться, наверное, давно знакомым текстам; тому, как раньше не задумывались над одним, не чувствовали другого.
Но главное оружие Козакова — голос, манера чтения, прелесть и гармония самого звучания стихов. Осо¬бая музыкальность артиста открывает возможность максимального сближения высокой поэзии с ее ближайшей родственницей — музыкой (порою вспоминается «поющий» греческий гекзаметр); звучит та особая речевая мелодия, без которой нет «прелести живых стихов» и которая, может быть, сильнее всего объединяет десятки разных пушкинских стихотворений в один блистательный «хорал»: сотни строк, начиная с первой «В те дни, когда а садах Лицея,.» и до последней — «Глаголом жги сердца людей».
И туг-то мы в который раз с благодарностью ощущаем - сколь таинственен и бесконечен Пушкин.
Н. Эйдельман
стихотворения
читает Михаил КОЗАКОВ
Пластинка 1
Записи разных лет
Сторона 1 — 20.50
«В ТЕ ДНИ, КОГДА В САДАХ ЛИЦЕЯ...»
(отрывок из восьмой главы «Евгения Онегина»)
ПЕВЕЦ
КОКЕТКЕ МЕЧТАТЕЛЮ
«ПРОСТИШЬ ЛИ МНЕ РЕВНИВЫЕ МЕЧТЫ...»
ТЫ И ВЫ
ПРИЗНАНИЕ
«НЕТ, Я НЕ ДОРОЖУ МЯТЕЖНЫМ НАСЛАЖДЕНЬЕМ»
ЖЕЛАНИЕ СЛАВЫ
«Я ВАС ЛЮБИЛ: ЛЮБОВЬ ЕЩЕ, БЫТЬ МОЖЕТ...»
«КАКОВ Я ПРЕЖДЕ БЫЛ, ТАКОВ И НЫНЕ Я...»
«НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ ЛЕЖИТ НОЧНАЯ МГЛА...»
«НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА, ПРИ МНЕ…»
«КОГДА В ОБЪЯТИЯ МОИ...»
К ••• («НЕТ, НЕТ, НЕ ДОЛЖЕН Я НЕ СМЕЮ. НЕ МОГУ...»)
«ПОРА, МОЯ ДРУГ, ПОРА!
ПОКОЯ СЕРДЦЕ ПРОСИТ...»
Стороне 2 — 21.40
«ВЕСНА. ВЕСНА. ПОРА ЛЮБВИ...»
«МНЕ ВАС НЕ ЖАЛЬ, ГОДА ВЕСНЫ МОЕЙ...»
НОЧЬ
К А. П. КЕРН
(«Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ...»)
«ШУМИТ КУСТАРНИК— НА УТЕС»
«КАК БЫСТРО В ПОЛЕ, ВКРУГ ОТКРЫТОМ..»
«ЗИМА, ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ В ДЕРЕВНЕ! Я ВСТРЕЧАЮ...»
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
19 ОКТЯБРЯ
("РОНЯЕТ ЛЕС БАГРЯНЫЙ СВОЙ УБОР.-»)
«В ТЕ ДНИ. КОГДА В САДАХ ЛИЦЕЯ…»
(отрывок ив восьмой главы «Евгения Онегина»)
Пластинка 2
Стороне 1 — 22-20
ПОЭТ
СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ НОЧЬЮ ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ
ЗАКЛИНАНИЕ
ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ
ХРИСТОС ВОСКРЕС
«ИНОЙ ИМЕЛ МОЮ АГЛАЮ…»
«СВАТ ИВАН, КАК ЛИТЬ МЫ СТАНЕМ…»
ГУСАР
ЭЛЕГИЯ («БЕЗУМНЫХ ЛЕТ УГАСШЕЕ ВЕСЕЛЬЕ…»)
«БРОЖУ ЛИ Я ВДОЛЬ УЛИЦ ШУМНЫХ…»
ИЗ ПИНДЕМОНТИ
«Я ПАМЯТНИК СЕБЕ ВОЗДВИГ НЕРУКОТВОРНЫЙ…»
Сторона 2 — 23.10
ЗИМНЕЕ УТРО
ТУЧА
КАВКАЗ
ОБВАЛ
AНЧAP
МОНАСТЫРЬ НА КАЗБЕКЕ
«КОГДА ПОРОЙ ВОСПОМИНАНЬЕ…»
ОСЕНЬ (отрывок)
«ЖИЛ НА СВЕТЕ РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ… »
ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ
БЕСЫ
«ДАР НАПРАСНЫЙ, ДАР СЛУЧАЙНЫЙ…»
ПРОРОК
Редактор Н. Кислова
На двух пластинках Этого альбома — пятьдесят два пушкинских стихотворных текста.
Здесь в причудливом, на первый взгляд, произвольном сочетании переплелись все периоды корот¬кой жизни и гениального творчества, «В те дни, когда в садах Лицея» — это Болдино, 1830 год; следом стихотворение, написанное на «полжизни раньше», — лицейский «Певец» («Слыхалиль вы...»); затем — «Кокетке», юг, 1821 год; далее 1818-й, 1823-й, 1828-й, 1826-й… Больше всего, почти половина стихов, записанных на этой пластинке, — все же из Болдинской осени (1830) и двух предшествующих ей лет (возможно, именно Пушкин этого времени наибо¬лее близок артисту-чтецу). Впрочем, хронологический калейдоскоп доказывает также, что не следует уж слишком увлекаться датировками: ведь настоящий поэт пишет стихотворение «всю жизнь» и только заканчивает его в какой-то определенный день; и часто мотив, родившийся в садах Лицея, переписывается и дописывается среди Михайловских рощ или нижегородских степей».
Мотивы, темы, чувства пятидесяти двух стихотворений: здесь разнообразие поражающее, и как ни привыкаем к нему, — все же не привыкнем никогда!
«Весна, весна...» и «Буря мглою...», «Лицейские друзья» и «Рыцарь бедный», «На холмах Грузии» и «...что делать нам в деревне?» Любовь смиренная и неистовая, любовь неразделенная и взаимная, детская и «на закате печальном...». М. Козаков, конечно, старается представить, соединить крайности: пушкинские шедевры, стихи столь же непохожие, сколь единые — трагическое «Заклинание», светлая «вакхическая песнь», озорная «Десятая заповедь», в народном стиле «Сват Иван, как пить мы станем» и — «горний ангелов полет...»
Из двух новых пушкинских пластинок М. Козакова первая — при всей причудливости, взвихренности, ее логики может быть условно названа любовь, пластинка вторая — поэт, пророк.
Понятно, другой мастер художественного слова отобрал бы на месте М. Козакова другие пушкинские стихи, расположил бы их не в том порядке — и был бы прав, если бы оставался постоянно верен Пушкину и себе. Личность исполнителя, актера всегда, таким образом вступает (как ни страшно это звучит) в своеобразное соавторство с гением — и две опасности, как бы две пропасти угрожают «дерзновенному»: одна — это фамильярность, дурная субъективность, подмена и вследствие того «отмена» Пушкина чрезмерной претензией артиста. Другая — не менее опасная крайность — болезнь восторга, при¬митивная коленопреклоненность, стремление к тому самоуничижению, которое по-другому оскорбляет гения, как в первой крайности, — подменяет высокое уважение чувством фальшивым, сторонним; и опять — пушкинского голоса не слышно…
Если же автор, артист верен Пушкину и себе — тогда происходит чудо, большее или меньшее, но чудо: для тысяч слушателей или зрителей открывается неожиданная истина, что они Пушкина… не чита¬ли или «почти не читали»…
Это относится и к таким сверхизвестным стихам, как
«Я помню чудное мгновенье» или «Памятник» (часто читаемым, куда реже понимаемым), и к стихам менее популярным: между прочим, несколько сочине¬ний Пушкина, благодаря искусству М. Козакова, кажется, вообще впервые звучат на пластинке («Кокетке», «мечтателю», «Нет, я не дорожу », «Каков я прежде был», «Шумит кустарник… на утес…», «Как быстро в поле…», «Десятая заповедь», «Христос воскрес», «Иной имел мою Аглаю», «Из Пиндемоити»). Часть этих стихотворений находится в стороне от привычных чтецких, эстрадных тропок; Пушкин столь широк и многообразен, что нередко пугает своих почитателей; тем больше заслуга артиста, который смело устремляется к Пушкину непрочитанному.
Как странно, неправдоподобно, чтобы не был известен самый читаемый, любимейший поэт, если мгновенно раскупаются не только любые издания его сочинений, но и самые «скучные» о нем исследования... И все же он существует, непрочитанный первый поэт; может быть, именно оттого, что первый, оттого, что знал — «слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык». Предсказание сбылось, но услышать, назвать — это ведь только первый этап постижения, необходимое рас¬пространение вширь, за которым обязательно потребуется и вглубь! И тогда приходят годы, когда миллионам читателей, особенно молодым, пора, например, узнать, что существуют краткие, однотомные собрания Пушкина, есть полные десятитомники и, наконец, самое полное, «большое» академическое из¬дание; настает время, когда, встретив пушкинское письмо, прозу или стих по-французски, читатель их не пропустит, но найдет в нужном месте тот перевод или комментарий, который так много откроет. Мы уж не говорим о замечательных черновиках поэта, где видно движение его мысли, а порою — ост¬рые, яркие образы и строки, которые за пределами окончательного текста не оттого, что не совершен¬ны — скорее как раз от большого совершенства, невозможного для печати по цензурным или личным соображениям...
Наконец, неоконченные сочинения, фрагменты стихов, имеющие большую, своеобразную ценность. Именно «неоконченные стихи» и составляют часть текстов, впервые озвученных М. Козаковым. Незавершенность их — это красота драгоценного обломка, прелесть алмаза, пусть и не ставшего бриллиантом…
Пушкинские замыслы, «незримый рой гостей», были столь богаты, что не умещались в годы, отведенные судьбою их создателю. Оставленные строфы будто сохранили горячее прикосновение гения, который отошел «на минуту», но не успел возвратиться…
Порою же — как знать? — поэт, может быть, нарочно не доканчивал стихов; он был большой мастер «вдруг» обрывать рассказ, прекрасно понимая таинственную, притягивающую прелесть отсутствующего финала. В черновике повести «Выстрел», например, в самый напряженный момент (когда Сильвио уезжает, чтобы Отомстить графу-обидчику) Пушкин сначала написал «окончание утеряно», но потом все же сжалился над читателем...
Михаил Козаков один из первых понял целостность, прелесть незавершенных пушкинских стихотво¬рений — и смело поместил их посреди отделанных, напечатанных сочинений.
Так, точным, глубоко продуманным отбором стихотворений Козаков учит своих слушателей читать Пушкина — размышлять над тем, на что он обращает их внимание: легким подчеркиванием, улыбкой, спокойным отсутствием эффекта... Артист учит удивляться. Удивляться, наверное, давно знакомым текстам; тому, как раньше не задумывались над одним, не чувствовали другого.
Но главное оружие Козакова — голос, манера чтения, прелесть и гармония самого звучания стихов. Осо¬бая музыкальность артиста открывает возможность максимального сближения высокой поэзии с ее ближайшей родственницей — музыкой (порою вспоминается «поющий» греческий гекзаметр); звучит та особая речевая мелодия, без которой нет «прелести живых стихов» и которая, может быть, сильнее всего объединяет десятки разных пушкинских стихотворений в один блистательный «хорал»: сотни строк, начиная с первой «В те дни, когда а садах Лицея,.» и до последней — «Глаголом жги сердца людей».
И туг-то мы в который раз с благодарностью ощущаем - сколь таинственен и бесконечен Пушкин.
Н. Эйдельман
 |
 |
 |
 |
|
 |
   |
|
|
|
 |
|
|
|
|
 |
|
|
|
|
